Антон Долин

 

В Венеции начинается 69-й международный кинофестиваль — один из самых авторитетных в мире. Год назад смотр завершился триумфом российского режиссера Александра Сокурова: его «Фауст» получил «Золотого льва» как лучший фильм. Венеция, где за последние десять лет престижными наградами отмечали и других россиян (Андрея Звягинцева, Ивана Вырыпаева, Алексея Германа-младшего, Алексея Федорченко), традиционно лояльна к нашему кино. И все-таки вырваться за пределы национального гетто и понравиться международному зрителю способен далеко не каждый. Станислав Говорухин разоряется на тему фильмов, снимаемых «на потребу Западу», — что, разумеется, никак не бросает тени на авторов, талантливых настолько, чтобы все-таки оказаться в поле зрения фестивальных отборщиков. Однако в чем именно эта «потреба», сформулировать пока не берется даже Говорухин. Попытаемся это сделать, взяв в качестве примера две картины, отобранных в официальную программу Венеции, — «Измену» Кирилла Серебренникова (основной конкурс) и «Я тоже хочу» Алексея Балабанова (параллельный конкурс «Горизонты»).

 

I. Кирилл Серебренников: путь западника

Серебренников принадлежит к немногочисленным конвертируемым режиссерам: недаром его фильм «Изображая жертву» получил главный приз (определенный не решением жюри, а голосованием публики) на Римском фестивале, и спектакли в Европе он ставит. Сохранить национальную самобытность или хотя бы видимость таковой, при этом соблюдая стилистический «евростандарт», — задача не из простых. Если угодно, именно ей был посвящен нашумевший «Юрьев день» — история успешной на Западе оперной певицы, приехавшей перед окончательной эмиграцией навестить малую родину, да так и завязшей в русской провинциальной жути навсегда. «Измена», следующий фильм Серебренникова, по вектору противоположен: национальная специфика намеренно стерта, две главные роли поручены иностранцам — немецкой актрисе Франциске Петри и македонцу Деяну Лиличу, внешних примет Москвы или иного российского города в ландшафте не отыщешь. Говоря короче, с точки зрения эстетики это «универсальное кино», что подчеркнуто безымянностью всех персонажей, так и помеченных в титрах — Он, Она, Ее муж, Его жена и т.д.

Сюжет не нов и знаком хотя бы по «Любовному настроению» Вонга Кар-Вая: мужчина и женщина узнают, что их супруги изменяют им друг с другом, и у них тоже начинается роман. Там, где у китайца была вязь легких намеков, насмешливых сожалений, неуловимого, растворенного в воздуха эротизма, смешанного с меланхолией, у Серебренникова — тяжелое переживание предательства, планы кровавой мести, мучительная рефлексия. Если пересказывать фабулу, выстроив ее последовательно (сложная конструкция фильма делает эту задачу непростой), получится хрестоматийная русская история о телесном грехе и его искуплении — вспомнятся Толстой, Лесков, Достоевский, Бунин. Но Серебренников, будучи одним из авторов сценария (второй — Наталья Назарова), изо всех сил старается преодолеть треклятую «русскость».

 

 

Начать хотя бы с нездешних типажей. Красивые лица, затаенная страсть в глазах, сексуальная щетина у мужчин, холеные тела у женщин: таких людей как ни снимай, непременно сорвешься, хоть ненадолго, в эстетику глянцевого клипа (например, в остро эротическом флэшбеке с участием Альбины Джанабаевой из «ВИА Гра», которой поручена роль Его Жены). Насчет «как снимать» — особая история. Олег Лукичев («Garpastum», «Юрьев день») —виртуоз, каких мало, и снятую в начале одним планом аварию можно хоть сейчас помещать в учебники по операторскому мастерству. Сделано так здорово, что даже отвлекает. Но и вообще визуальное совершенство, вкупе с нарочитостью диалогов (ну представьте, опознание в морге — а имен и фамилий-то по заданным правилам произносить нельзя! И вот уже следовательница в ответ на признание в убийстве рвет протокол и просит преступника поцеловать ее в губы), мешает разглядеть в этой живописной абстракции хоть какие-то чувства.

Серебренникова после «Измены» непременно начнут сравнивать со Звягинцевым, главным и самым успешным «западником» среди русских режиссеров. Однако если в «Возвращении» и «Елене» так называемых «живых людей» заменяли мифологические сущности, то «Измена» претендует именно на правду эмоций — но остается идеально стерильной от первого кадра до последнего, как приемный кабинет героини-врача, встречающей своего будущего возлюбленного во время диспансеризации. На какой бы истошный крик ни срывались отличные иностранные артисты, какие бы хляби небесные ни разверзал смутно угадываемый московский пейзаж, декларируемой с экрана боли и страсти решительно невозможно сопереживать.

Это, конечно, не столько европейское кино, сколько мечта русского человека о европейском кино. Греза западника о других квартирах и костюмах, другой эротике и лексике, других чувствах и мыслях. Интересно, не увидит ли в ней Запад (в лице венецианских зрителей) нечто противоположное — свою мечту о непознаваемой русской душе и страстях, выраженных на загадочном, непереводимом языке?

 

II. Алексей Балабанов: путь славянофила

Вот уж кто непереводим на самом деле, так это Алексей Балабанов. Для многих россиян — главный русский режиссер последних двадцати лет, в глазах иностранцев наш 53-летний мэтр — все еще «молодой многообещающий». То есть, нерасшифрованный. В случае Балабанова это и природное свойство таланта, и сознательная стратегия неполиткорректности: одна ремарка про «гниду черножопую» или «евреев как-то не очень» (в новом фильме есть возмутительный анекдотец о гомосексуалистах) могла бы закрыть режиссеру путь на Запад навсегда… если бы не всесильный миф о тайне русской души, на который можно списать что угодно. Монолитность эстетики и идеологии Балабанова, невозможность полностью отделить автора от его небезупречных героев и сильнейшее воздействие его картин не позволяют до конца разобраться в этом «русском чуде» даже отечественным аналитикам. Но сбой коммуникации с произведением тоже может быть плюсом — особенно в случае фестиваля, настроенного на поиск чего-то нового и необычного. Так «Я тоже хочу» пригласили в Венецию.

Раз прозвучало слово «чудо», говорить о любви или понимании недостаточно — впрочем, фильмы Балабанова трудно просто любить: слишком сложную гамму эмоций они вызывают даже у стойких поклонников режиссера. Скорее, здесь уместен разговор о таком специфически русском понятии, как вера. О ней и снят фильм «Я тоже хочу». По сюжету, пятеро едут в огромном черном джипе по российскому бездорожью, приближаясь к мистической Колокольне Счастья. По легенде, она находится где-то между Санкт-Петербургом и Угличем. В машине — чисто русские типажи, способные уверовать в подобный апокриф и, очертя голову, пуститься на его поиски: Бандит, Алкоголик, Пенсионер, Музыкант и Проститутка (перечислять имена превосходных актеров не имеет особого смысла: публике они не знакомы, за исключением Олега Гаркуши, талисмана группы «АукцЫон», песни лидера которой Леонида Федорова постоянно звучат за кадром). Колокольня расположена в зоне вечной ядерной зимы, и оттуда не возвращаются: либо человек получает желаемое, исчезая навсегда в жерле обезглавленного здания, либо его отвергают, и он умирает от радиации и безнадежности. Разумеется, каждый надеется, что счастье выпадет именно на его долю.

Параллели со «Сталкером» напрашиваются. Но у Тарковского мистическую комнату искали два интеллектуала и один юродивый, а у Балабанова — пятеро бесспорных грешников. Наверное, именно поэтому в «Сталкере» каждый из искателей просил чего-то своего, а здесь они попросту говорят: «Я хочу счастья» или, еще проще, добавляют к чужому желанию свое: «Я тоже хочу». Этот базисный инстинкт, заслоняющий все остальные, — включая те, что принято считать основными, — усиливается с каждым кадром, как радиоактивное излучение, заставляя забыть обо всех несовершенствах фильма. Да, в отличие от выверенной до последнего штриха картины Серебренникова, здесь найдется к чему придраться: актеры-непрофессионалы, будто бы случайные реплики, переизбыток музыки, минималистская интрига, исход которой предсказан одним из персонажей задолго до финала… Но чуду лишних вопросов не задают, а то счастья не будет. Даже того корявого, неуклюжего, страшноватого счастья, которое в апокалиптических декорациях заброшенной русской глубинки предлагает Балабанов.

В соответствии с новейшими трендами режиссер снял фильм о Конце Света, но сила его в том, что сделал он это интуитивно, о трендах не подозревая. Это, наверное, самая русская черта Балабанова, не пускающая его в элитный пул фестивальных любимцев (вот и сейчас в конкурс он не попал), но досрочно вписывающая его имя в историю. В фильме сыграл и сам Алексей Октябринович — роль настолько яркую и неожиданную, что не хочется портить удовольствия пересказом, — а также его сын; «Я тоже хочу» — прямое высказывание автора. Штука в том, что Балабанов действительно хочет счастья, — на меньшее он не согласен. Что до Серебренникова, то ему на данном этапе, кажется, вполне достаточно произвести хорошее впечатление на старейшем европейском кинофестивале.

Колокольня Счастья старается дать каждому то, чего он на самом деле хочет. Так пусть же каждому воздастся по желаниям его.