Фото Ксения Черепанова

 

О начале пути

начала заниматься переводом из лютой зависти. Завидовала я Татьяне Львовне Щепкиной-Куперник. Все началось с того, что я пришла в театр Вахтангова на спектакль «Сирано де Бержерак», и там со мной случился приступ эйфории из-за приобщения к прекрасному. Я сразу прочла мемуары Татьяны Львовны и люто позавидовала ее истории с Александринским театром: она переводила какую-то пьесу, а актеры играли ее «с колес». Она присылает главу в Петербург, а актеры ее сразу репетировать начинают. Это мне казалось пиком счастья. Именно поэтому я всегда переводила драматургию, на которую особо никто не претендовал — ее же надо ставить, а кому хочется этим заниматься? А еще я позавидовала однокурснице, которая на третьем курсе взяла на себя дерзость перевести целый роман. И перевела! К тому же я больше ничего не умела и ничего другого делать не хотела. Хотелось делать то, что останется навсегда. Мне нравилось переводить, но я никогда не думала всерьез, что я позволю себе такую роскошь. Я думала, что как минимум пять лет проучусь на филфаке, буду читать книжки (мне же нравится читать книжки). Хотя на четвертом курсе я перестала читать книжки, я себе запретила. Я чуть с ума не сошла, когда проходила курс мировой литературы — там столько крови, столько ужасов, столько печали, столько смертей, трагедий, убийств. На год запретила, а потом опять начала.

 

О хороших переводах и плохих
произведениях

Если вам приятно читать произведение, то перевод хороший. Потому что нельзя сделать хороший перевод, который тяжело или обременительно читать. Если говорить о моей переводческой стратегии, то я уверена, что нет смысла переводить на родной язык стилистические сложности, отталкивая таким образом русского читателя. Потому что, если вы всеми своими интересами воткнетесь в немецкого автора и забудете о русском читателе, вы так и погибнете в нем, он вас подавит. Перевести, полностью исказив писателя, не так уж и просто. Автора не так просто убить, он пролезет. К тому же сложность на русском во много раз усиливается. Есть и еще один критерий: перевод удачный, если книжку хочется перечитывать. Если мне тяжело читать, если я не люблю переводчика — я просто не читаю. Зачем читать, если тяжело читается? Вы же не обязаны что-то прочитать, вы только можете прочитать. Я не умею продираться в текст. Как продраться сквозь контент, прошу прощения за выражение, Эльфриды Елинек? Если нравится — продирайтесь.

 

О Петере Хаксе

В Берлине у меня была приятельница, которая была замужем за Стефаном Хермлином, известным литературным деятелем. У него в 1962 году я решила узнать, кого он считает самым лучшим немецким драматургом. Я была готова услышать какой-то очевидный ответ, но он назвал Петера Хакса. Мне оставалось только ответить, что такого не знаю, мы не проходили. Пошла взяла его книжку. Там была пьеса «Мельник из Сансуси», про мельника, который судился с Фридрихом II и выиграл процесс. Хрестоматийная история, ее проходили во всех гимназиях. Он описал этот процесс парадоксальным образом. Объяснив, что у того мельника, который выигрывает процесс, не выдерживают нервы, он падает Фридриху в ноги с мольбой о прощении. Мне понравилось такое разрешение ситуации, я перевела его, приехала торжественно в Берлин, похвалилась Хаксу своим успехом, на что он сказал: «Да все равно, это вторичная вещь, мелочь!» Представляете? А я так гордилась!

За все время у меня получилось восемь томов Хакса. У меня была возможность переводить его, потому что мне шел гонорар за Зюскинда. А Зюскинд был такой, что я могла тратить по тысяче долларов на один томик Хакса. Перед смертью Хакс написал мне нежное письмо и передал права на эти произведения.

 

О Хайнере Мюллере

Я прочла рецензию на пьесу «Филоктет», которую написал Хакс. Там было написано: «Это совершенная трагедия, написанная совершенным языком и имеющая совершенную структуру». Вообще представить себе, что один писатель хвалит другого, практически невозможно. И я стала эту пьесу переводить. А она не переводится. Там ни одного знака препинания нет. Я стала думать, как же без знаков препинания? И стала не переводить, а вчитываться. Потом я сообразила, что там совершенно не нужны знаки препинания, так как мысль у него укладывается в синтагму, практически в строку. И я стала переводить то, что он там думал. И у меня получилось три печатных листа матерной ругани. Когда я написала на бумаге всех этих мерзавок, гадин и пожелания сгореть в огне, у меня перевелся этот текст.

Позже я отправилась в Берлин. Тот же Стефан вызвонил этого Мюллера, он пришел со своей тогдашней женой, она очень красивая была, черноволосая болгарка Гинка. Я рассказала ему этот сюжет про матерную ругань. Он сказал: «Правильно». И он меня таким образом благословил, как Державин прямо. Он под конец жизни уткнулся в такие натуралистические мерзости, которые даже читать было тяжело. Умер он от рака. Он приезжал в Москву в перестройку, мы ходили в ресторан «Баку» и говорили о том, чего мы хотим для России. Я сказала, что хочу для России двух вещей: выпить кофе на углу и похоронить Ленина. Прошло 20 лет, кофе на углу — пожалуйста.

Секрет Мюллера в том, что он не боялся смотреть на открытые раны. Сюжет «Волоколамского шоссе» — это же про то, как человек расстреливает испугавшегося на войне солдата, расстреливает дезертира, потому что за ним Москва — выхода нет. Он расстреливает, но он сознает, что делает. Это сюжет про то, как один человек истребляет другого. У него есть мужество посмотреть на эту боль и зафиксировать ее. Он был талантливый очень. С Хаксом они были смертельные враги. Но я тайно встречалась и с одним, и с другим, не сообща.

 

О просветителях и постмодернизме

Честно вам скажу: я люблю просветителей. У меня плохие отношения с постмодернизмом. Вся фишка — в языке, ведь у постмодерна обязательно плохой язык. Как можно написать постмодернисткую книгу хорошим языком? Язык протестует, у него там всюду смыслы. Постмодернизм — это пляски на могилах. Постмодерн — это когда берут Сирано де Бержерака, ставят его в том же Вахтанговском театре, и в сцене с кондитером, где он жалуется на измену жены, режиссер кладет девицу посреди сцены, а на нее укладывает гвардейца, и, пока кондитер рассказывает о том, как ему наставляют рога, гвардеец на глазах у всей честной компании наставляет рога прямо на сцене. Постмодерн я воспринимаю как непродуктивное направление, ведь он ничего не создает, он берет и паразитирует. И не просто, а с гадостью.

 

О Патрике Зюскинде

Зря говорят, что Зюскинд постмодернист. Его «Парфюмер» — это абсолютно просветительский роман, там все абсолютно прозрачно. Там мощная метафора и прекрасный язык. Зюскинд вполне себе классик. У него есть все, что есть у классика: ясный язык, метафора. Использование мифов, игра с цитатами — это чистая классика. Классика определяется не временем, а уровнем текста. Зюскинд — хороший представитель новой немецкой волны. Секрет Зюскинда в том, что он придумал универсальную метафору, так же как ее придумал Булгаков в своем «Собачьем сердце». Эта книга родилась, а не была структурирована. Продукт духа, а не ремесла. Но ремесло, оно, естественно, тоже присутствует.

 

О «Парфюмере»

Мне было очень сложно с названием. Я не могла перевести его словом «парфюм», тогда в русском языке это слово не работало. С «ароматом» я не хотела оставлять этот роман, он мне чудовищно не нравился. Потому что речь идет не об аромате, который производится живым существом — это подмена понятий. Слово парфюм означает, не аромат, а аромат духов. Но я же не могу назвать роман «Аромат духов» или «Духи». Поэтому я с чистым сердцем поставила «Парфюмера» на обложку, так как у главного героя нет запаха. Почему у него нет? У него нет связи с людьми (ведь своей метафорой Зюскинд имел в виду не парфюм, а связь с людьми). Гренуй — он сатана XX века, чистенький. Специалист по гламурным конструкциям. У нас сатана теперь хорошо одевается.

 

О помощниках переводчика

Единственный способ переводить на русский язык — это выбрать аналог в нашей литературе. Чтобы нашим читателям было понятно, нужно переводить нашими писателями. Если вы переводите, допустим, Брехта, то и переводите его Маяковским.

Это большое заблуждение, что мы — такие, а они — другие. Литература едина. Мы существуем в условиях единой культурной парадигмы, которую не можем распознать в силу различных языков. Как только мы преодолеваем эти различия, эта парадигма становится понятной.

 

Об отсталости

В русской культуре существует такое понятие, которое я называю «лагом». Кажется, что новые веяния, которые возникают где-то в Европе, проникают в Россию со значительным опозданием, на одно или на два поколения. Иногда эта задержка сильнее, иногда слабее. Андрей Зализняк, когда приехал из Парижа в 1957 году, сказал: «Ребята, я вам привез нового писателя. Его зовут Антуан де Сент-Экзюпери». Наши, когда попадали туда, они сразу попадали в точку. Потом здесь появился польский отдел в магазине «Дружба», и все они стали доступны в польских переводах, а потом уже и русские переводчики подтянулись.