Записала Мария Мороз

Тема нашей лекции: «Общественный спрос и политическое предложение в условиях гибридного режима. Случай России». Гибридные режимы — это главная проблема сравнительной политологии последних десяти лет. Это режимы, которые сочетают в себе элементы как демократии, так и авторитаризма. У них, как правило, демократический конституционный дизайн, то есть, с точки зрения конституции, это демократическое государство, но в реальности оно таковым не является, там действуют другие механизмы.

В конце XX века казалось, что страны освобождаются от жестких авторитарных режимов, которых было много во второй половине XX века, и затем естественным путем будут двигаться к демократии, которая лучше и разумнее, а потому только насильственным образом возможно удерживать людей в противоположном состоянии. Но оказалось, что это не так, что многие страны как бы зависают где-то посередине — между демократией и авторитаризмом, — и дальше с ними происходят сложные вещи. Оказалось, что, освободившись от диктата жестких, репрессивных режимов, люди начинают смотреть на демократию достаточно скептически, а авторитаризм начинает пользоваться определенным спросом.

Есть несколько загадок, связанных с гибридными режимами. Сначала страна после периода авторитаризма становится демократической, население вроде бы этому радуется, но проходит несколько лет, и страна становится менее демократической, и, что самое удивительное, все опять этому радуются. Возникает ощущение, что устанавливается новый авторитарный режим, и люди его поддерживают. А потом вдруг оказывается — нет, не поддерживают, и внезапный конфликтный всплеск приводит к крушению этого режима.

 

Важно понять, что определяет динамику таких режимов и насколько эта динамика связана с колебаниями спроса — то есть с изменениями в общественном мнении. Например, в 1990-х годах политическая система в России была плюралистичной. Были партии, и они соревновались на выборах. Есть очень простые способы замера плюрализма. Если на выборах кандидат побеждает другого со счетом 53% против 47% — это явно высокоплюралистическая культура, здесь действительно есть оппозиция, есть борьба. Если счет на выборах составляет 72% против 18% — это не плюралистическая политическая система, в ней нет реальной конкуренции. И в России в 1990-е годы была достаточно конкурентная система. По многим признакам она не была консолидированной демократией, но это была плюралистическая система. В 2000-е годы она перестала такой быть, в этом смысле она была дедемократизирована.

В политологии была широкая дискуссия «Что такое путинская де-демократизация?»: является ли она ответом на общественный спрос, хотят ли люди, чтобы было меньше плюрализма и демократии, или, наоборот, такой тренд — это насилие над общественными устремлениями. На этот вопрос, несмотря на бурную дискуссию, однозначного ответа так и не нашли. Политологи, долго исследуя всевозможную статистику, пришли к выводу, что люди сознательно поддерживают Путина и в частности его антидемократические шаги, но при этом в целом склонны поддерживать скорее демократию, чем авторитаризм.

Таким образом, загадкой остается, что такое общественное мнение и чего оно хочет в таких обществах, которые живут в условиях гибридного режима. Тут есть масса парадоксов. Например, уровень поддержки демократии в России один из самых низких в мире. Но примерно такой же низкий уровень поддержки демократии наблюдается в Южной Корее, в Сербии, в Украине, а в таких странах, как Иран, Вьетнам или Китай, которые еще гораздо менее демократичны, уровень поддержки демократии очень высокий.

Другой парадокс состоит в том, что, на первый взгляд, можно предположить, что в обществах, живущих при гибридных режимах, борются две группы — сторонники авторитарной власти и сторонники демократии — и что они заняты чем-то вроде перетягивания каната. Но выясняется, что это не так. В таких странах большинство хочет чего-то среднего. Например, российским респондентам задавали вопрос, какой режим они хотели бы иметь в России, оценив его в баллах от 1 (полная диктатура) до 10 (полная демократия). Оказалось, что примерно две трети предпочли режим где-то в диапазоне 4-8 баллов. При этом на протяжении 2000-х годов там была трехпиковая структура предпочтений. Примерно 30–35% хотят режим на 5 баллов, серединку между демократией и диктатурой. Им он кажется оптимальным. Есть еще партия (порядка 30%), которая хочет режим где-то на восемь баллов, это режим посередине между предыдущим и настоящей демократией. И еще где-то около 25% отвечали, что хотят полной демократии. При этом совершенно не понятно, что люди подразумевают под этими срединными режимами и как удовлетворить этот спрос.

 

Впрочем, это отражает ту реальность, которую видят люди, живущие в условиях гибридного, смешанного режима. Почему взгляды на демократию людей, живущих в таких странах, столь сложно интерпретировать, в особенности их взгляд на демократию? Предложу такой образ — вы практически никогда не видели футбольных матчей, но много слышали о футболе. Вы знаете, что футбол — это особенная и честная игра (fair play), может быть, даже что-то видели, какие-то отрывки. И вот вы впервые пришли на футбол, но там игроки играют по правилам то футбола, то регби. Когда арбитр отворачивается, они переходят на регби, а когда он снова смотрит на них, они продолжают играть в футбол. После матча вас спросят, что вы думаете о футболе? Нравятся ли вам правила? Считаете ли вы, что это, действительно, образец честной игры? Те, кто знают правила футбола и регби, умеют различить правила одной и другой игры, другие, менее информированные, скажут, что футбол им не нравится, потому что там дерутся и это не честная игра. Третьи скажут, что им очень понравился футбол, но при этом будут подразумевать преимущественно приемы регби. Примерно так выглядят массовые представления и отношение к демократии в странах с гибридным режимом.

Это первый круг проблем — понимание и интерпретация «спроса», массовых установок и общественных представлений. Второй круг проблем — это понимание того, что определяет политическую динамику и насколько общественное мнение и массовые представления значимы для такой динамики. Как происходит демократизация, каковы движущие силы перехода или возвращения к авторитарной модели устройства общества? Кто рулит историей?

Есть две школы, которые описывают, как общество переходит к демократии. Одна из них фокусирует внимание на структурных факторах, и наиболее популярное объяснение опирается на теорию модернизации. Дело выглядит так: в процессе экономического развития люди удовлетворяют свои базовые потребности, и на каком-то этапе возникает новая система потребностей и новая система ценностей. В бедном обществе доминируют ценности выживания, тогда людям не очень нужна демократия. Но когда экономическое развитие и уровень благосостояния доходит до определенных порогов, люди начинают постепенно переключаться на ценности самовыражения, тогда им нужна демократия. Они идут к элитам, требуют от них поделиться властью.

Этот взгляд — возможно, верный на больших дистанциях — ничего нам при этом не объясняет о тех внезапных прорывах демократизации и длительных периодах «возвращения» к полуавторитарным и авторитарным практикам, которые и составляют реальность политической динамики в тех странах, которые нас интересуют.

 

Другая влиятельная школа, сформировавшаяся в конце XX века, основана на изучении опыта перехода к демократии стран «третьей волны», прежде всего латиноамериканских. Для нее характерен инструменталистский или элитаристский подход. Это школа говорит, что основную роль в изменении политических систем играют элиты. Элиты всегда конкурируют между собой. Они конкурируют по определенным правилам, но в какой-то момент, под влиянием разных факторов, эти правила перестают работать, возникает «раскол» — жесткое противостояние элит. В это противостояние вовлекается все общество, возникает политический кризис, и режим, в конце концов, меняется. На следующем этапе важно, чтобы элиты достигли нового элитного пакта, договорились о новых правилах игры. В жестких закрытых обществах (авторитарных) игра подчинена правилу «победитель получает все». Демократия — это такая система игры, где это правило принципиально не работает, где проигрыш не является абсолютным, в следующем раунде вы будете иметь шанс на реванш. Когда элиты приходят к решению, что они будут играть по этим правилам, они выстраивают соответствующую систему институтов и приучают общество к новым правилам.

С точки зрения сторонников такого подхода, события в России последних 30 лет выглядят следующим образом. В 1980-е годы старые советские элиты вошли в конфликт, и произошел раскол, это мобилизовало различные силы в обществе, противостояние разных его частей. Старый режим рухнул, но, несмотря на то, что новый режим, с точки зрения конституционного дизайна, выглядел демократическим, нового пакта элит не случилось. Элиты продолжали играть по принципу «победитель получает все», и в результате, когда какие-то группы элит заняли доминирующее положение, они просто стали восстанавливать те иерархии, которые были характерны для «закрытого», авторитарного режима. То есть переход к демократии как к новой системе правил не произошел. Был период дестабилизации недемократического порядка, после которого начался период восстановления. Недемократические принципы стали основой для новой консолидации элит.

Как видим, характерная особенность такого подхода в том, что ценностным установкам и массовому спросу он придает глубоко второстепенное значение. Однако без этого становится не вполне понятным, что такое раскол элит. Мы можем говорить, что такой раскол имеет место, когда значительные слои общества оказываются вовлечены в противостояние. Но это возможно только в том случае, если их объединяют некие ценности.

Еще более второстепенной выглядит роль общества и широких слоев населения на этапе, когда начинается вторичная консолидация недемократического режима. Это выглядит чистой функцией выбора элит. Но так ли это?

 

Если взглянуть в контексте этих вопросов на историю России последних 30 лет, то мы все же должны будем признать, что конец 1980-х годов был периодом значительного общественного подъема, массового участия людей в политике — причем людей, мобилизованных вокруг определенных ценностей и определенной повестки. Что в наибольшей степени характеризовало этот подъем и эту повестку? Можно сказать, что повестка дня, которая опрокинула коммунистический режим, состояла из трех вещей. Во-первых, люди недовольны были всеми старыми институтами и требовали их реформирования. Было представление, объединявшее большинство, что эти институты тотально неэффективны, дисфункциональны. И должны быть заменены чем-то новым. Идея реформ, возможности реформирования всего на каких-то новых, рациональных основаниях была первой объединяющей идеей.

Вторая идея — люди считали, что нужно дать больше самостоятельности всем: республикам, краям, муниципалитетам, трудовым коллективам, самим людям. Централизованную и иерархическую структуру советского управления нужно разрушить и передать полномочия от верхних этажей (которые с этими полномочиями не справляются) — нижним. То есть вторая идея — это децентрализация. Третья идея состояла в том, что, раз система не работает, нужно самим принимать участие в политическом процессе: ходить на митинги, голосовать. Это идея политического участия. Это три базовые идеи, которые лежали в основе реформаторского движения в Россия конца 1980-х годов. Это идеи реформирования, децентрализации и политического участия.

1990-е годы — это период глубокого разочарования в этих идеях. Реформы не давали тех результатов, которых от них ждали, а реформированные институты сплошь и рядом также оказывались дисфункциональными. Реформы перестали привлекать людей как идея. Люди перестали верить в их осуществимость. Кроме того, децентрализация сопровождалась таким феноменом, как очень слабый правопорядок, в результате она привела к децентрализации произвола, к автономии разных уровней власти и их постоянным конфликтам, правила разрешения которых были не ясны. Идея децентрализации в результате тоже теряла привлекательность. На фоне этих неудач идея личного участия в политике становилась все менее популярной. Такое участие не давало желаемого эффекта. Люди чувствовали себя обманутыми.

В результате, к концу 1990-х годов на фоне разочарования в прежней реформистской повестке сформировался альтернативный запрос. Если децентрализация ничего не дает, то надо снова отнять у нижних этажей власть и передать ее наверх, пусть там разбираются. Идея реформ перестала восприниматься как панацея: они несут в себе неопределенность и издержки. Реформы опасны, непредсказуемы по последствиям, сопряжены с обманом и новыми издержками. Поэтому статус-кво, даже при плохих институтах, — меньшее зло, чем реформы. Ну и наконец, если идея участия не давала позитивных результатов, стал формироваться альтернативный запрос — запрос на «внешнее управление», делегирование прав кому-то, кто сумеет ими более рационально распорядиться. Это сформировало новую, контрреформистскую повестку. Такая контрреформисткая повестка конца 1990-х годов предопределила институциональную динамику политического режима в России в 2000-е: это централизация — «вертикаль власти», слабое участие населения в политике, надежда на «сильного лидера» и склонность людей ничего не менять, даже если институты, которые они имеют, их не устраивают, готовность мириться с этим как с неизбежным.

 

Я хочу обратить внимание на то, что при таком взгляде на проблему мы не предполагаем, что на рубеже 1980-1990-х годов бывшие советские люди вдруг стали убежденными демократами. Но точно так же мы не предполагаем, что в начале 2000-х они стали убежденными фанатами авторитаризма. В обоих случаях ими двигал один и тот же запрос — запрос на более эффективные институты, — но решения и пути достижения выглядят противоположными.

Я бы особенно акцентировал внимание на слове разочарование. Когда в 1980-х годах Артур Шлезингер-младший разработал концепцию циклов в американской политической истории, он опирался в том числе на книгу американского экономиста Альберта Хиршмана «Подвижная вовлеченность». В этой книге Хиршман рассматривал проблему смены векторов в общественных настроениях сквозь призму моделей потребительского поведения. Он писал, что появление нового товара на рынке вызывает энтузиазм, продажи растут, появляется ажиотаж, но неизбежно возникает пик, после которого спрос начнет постепенно снижаться. Происходит насыщение и разочарование, а тем временем формируется новый ажиотаж — вокруг нового товара. Эту модель Хиршман адаптировал к динамике общественных настроений: фазы социального энтузиазма сменяются фазами разочарования. Шлезингер построил на этой основе свою концепцию циклов: периоды сосредоточенности общества на социальных проблемах, стремления рационализировать и решить эти проблемы, проведя различные реформы, сменяются периодами сосредоточенности общества на личных проблемах и личном потреблении, скепсиса в отношении реформизма, внимания и доверия к традиции, а не к реформам. Это предопределяет и колебания спроса на разные политики и разных политиков.

У этой модели есть одно важное последствие. Из нее следует, что через какое-то время маятник неизбежно двинется в обратную сторону. В отличие от структурных подходов, о которых речь шла выше, динамика общественных и политических процессов рассматривается здесь не как неуклонное движение в некотором заданном направлении, но как осцилляции вокруг некоторой оси. Общество консолидируется вокруг определенной повестки и стоящих за ней ценностей. Затем начинается период разочарования и — параллельно — формирования альтернативной повестки и системы ценностей, вокруг которых происходит новая консолидация. Через некоторое время после того, как эта новая повестка станет политической реальностью, в общественном спросе начнется новая волна подвижек — постепенное разочарование в результатах имплементации ценностей предыдущего цикла и формирование нового запроса.

 

Почему это может быть важно для нас? Когда в декабре 2011 года десятки тысяч людей вышли на улицы, многие восприняли это как полную неожиданность. Аполитичность, отчуждение и недоверие публичной сфере уже считались едва ли не фундаментальной характеристикой состояния общества. Однако если присмотреться к социологическим данным — к динамике предпочтений на протяжении со второй половины 1990-х годов до начала 2010-х, — то мы увидим достаточно выраженную динамику, которая заставит нас вспомнить о маятнике Шлезингера-Хиршмана.

В 1991 году на вопрос, должна ли власть быть сосредоточена в одних руках или распределена между разными структурами, примерно равные доли — по 30-35% — выбирали первый и второй вариант, и еще 30% затруднялись. В 2001 году партия сторонников централизованной власти составляла 60%, а за разделенность власти высказывалось 27%. Но во второй половине 2000-х годов соотношение начинает меняться, и опросы рубежа 2000-2010-х уже демонстрируют преимущество группы сторонников разделенной власти (45% против 38%). Аналогичная ситуация с поддержкой многопартийности. В 1991 году большинство (52%) поддерживают многопартийность, к концу 1990-х идея теряет популярность — противники многопартийности оказываются в большинстве (50% против 40%). Но во второй половине 2000-х идея многопартийности набирает вес, уже в 2008 году соотношение вновь оказывается таким: 50% сторонников и 40% противников. В начале 2010-х годов поддержка многопартийности достигает уровня 60%, а партия противников снижается ниже 30%. Аналогичную тенденцию демонстрирует динамика ответов на вопросы о том, нужна ли оппозиция и пр. Итак, в предпочтениях респондентов по оси «централизация — децентрализация» мы видим колебания: от поддержки идеи децентрализованной власти на рубеже 1980-1990-х к энергичной поддержке централизованности в начале 2000-х — и обратно к формированию большинства, предпочитающего сбалансированность, разложенность по разным корзинам.

Параллельно несколько ослабевала приверженность общества идее «порядка». На рубеже 1990-2000-х годов идея порядка имела безусловный приоритет по сравнению с любыми практическими ценностями. Сейчас ценность порядка остается высокой, однако при сравнении ценности порядка и, например, прав человека проявляется определенный сдвиг. В начале 2000-х на вопрос, что важнее — «порядок», для обеспечения которого будет необходимо ограничить некоторые права человека, или сами права человека, — соотношение составляло 60% против 30% в пользу безусловных сторонников «порядка». Теперь при ответе на этот вопрос соотношение 52% против 43%. Общество разделено по этому вопросу почти пополам, но никакого явного большинства вокруг порядка уже нет. Соотношение веса обоих ценностей сблизилось. Это означает, что большинство будет предпочитать идею порядка, но такого, который подразумевает учет ценности прав человека, а порядок, который эту ценность будет игнорировать, это большинство не удовлетворит.

 

Мы видели на целых сериях опросов одну и ту же тенденцию: поддержка ценностей, формирующих контрреформистскую повестку, была очень высокой на рубеже 1990-2000-х годов, но во второй половине 2000-х начала заметно снижаться. В конце 2000-х эта тенденция наблюдалась несмотря на то, что собственно поддержка текущего режима, его институтов и лидеров оставалась весьма высокой. В посткризисный период, в конце нулевых, начинается новый этап — снижение оценок качества политического режима, его институтов и лидеров.

Это проявляется в другой серии опросов. Самым характерным здесь, пожалуй, является оценка уровня коррупции. Оценки коррупции — это интересное и специфическое явление, заслуживающее отдельного обсуждения. Часто оказывается, что уровни оценки коррупции быстро растут, а вот при оценках личного опыта в этой сфере — встреча с коррупцией — динамика отсутствует. Или даже является положительной: то есть с коррупцией люди сталкиваются даже реже, чем раньше. Оценки уровня коррупции отражают не столько реальную коррумпированность, сколько доверие к институциональной среде. Это не значит, что у нас мало коррупции, — ее много и, главное, она очень плохого качества. Но при этом массовые оценки уровня коррупции отражают не это. Они отражают оценки качества режима, его, так сказать, благонамеренности, то есть эффективности с точки зрения целей общественного блага.

В конце 2000-х годов, после кризиса, в массовых оценках уровня коррупции наступает перелом — они резко взлетают. Это отражает именно изменение глубинной оценки качества политического режима, его работоспособности.

Параллельно начинает снижаться поддержка институтов политического режима: снижается доверие к институту президентства, и эта эрозия восприятия перекидывается на оценку центрального политического института — вертикали власти. На протяжении 2000-х годов люди очень низко оценивали практически все политические институты, но при этом поддерживали и выражали доверие двум институтам — вертикаль власти и институт президентства (в 2008–2012 годах в этот ареопаг «вертикали» включался еще и премьер-министр). Теперь число тех, кто считает, что «вертикаль» приносит больше вреда, чем пользы, устойчиво перевешивает число тех, кто думает наоборот. А институт президентства резко сдал в уровне доверия.

 

На протяжении 1990-х и начала 2000-х годов уровень поддержки президентской власти в России был тесно связан с уровнем оценок экономического положения. Эта закономерность также сбивается после кризиса. Резкое ухудшение оценок качества режима, его институтов и лидеров не связано с реальной институциональной динамикой, практически не связано с экономической динамикой. Оно, как представляется, связанно с динамикой отношения к тем ценностям, которые формировали контрреформистскую повестку начала 2000-х годов и лежали в основе поддержки политического режима в середине 2000-х. Когда люди перестали верить в то, что та модель, которую они считали предпочтительной в начале 2000-х, работает, они стали по-другому оценивать и качество управления. Раньше коррупция была им менее важна, чем наличие «порядка», порядка любой ценой. Теперь «порядок» тоже важен, но цена его уже имеет значение. Качество «порядка» имеет значение. И поэтому проблема коррупции вышла на первое место. То есть ценностные приоритеты (в значительной степени) управляют динамикой оценок режима. Изменения в «спросе» меняют отношение.

Если модель циклов работает, то мы должны констатировать, что переживаем период эрозии поддержки режима, его ценностей, институтов. За которым следует процесс падения поддержки лидеров режима. И теперь — в соответствии с этой моделью — нам предстоит период консолидации альтернативной, реформисткой повестки и политический кризис.

Существует, однако, теоретический вопрос, который мы поставили еще в начале. А как, собственно, изменения в поддержке политических ценностей, изменения со стороны спроса могут влиять на реальную политическую динамику в условиях более-менее авторитарного режима, когда люди не свободны в голосовании, когда аппарат принуждения в руках у власти, равно как и СМИ и проч.? Обыденное представление состоит в том, что в какой-то момент люди просто выходят на улицу и не уходят. Это так и бывает, однако это уже финальная стадия процесса. Причем в этот момент элиты обычно уже расколоты, а потому у режима оказывается недостаточно средств для защиты.

Раскол элит — необходимое условие полномасштабного политического кризиса. Инструменталистский взгляд на проблему состоит в том, что если политическая власть настолько сильна, чтобы предотвратить раскол элит, то она способна контролировать ситуацию. Если раскола элит не будет, то массовое недовольство уйдет «в песок».

 

Теория цикличности предполагает, что существует маятник ценностей. Но как маятник ценностей влияет на элиты даже в условиях несвободного режима? Это можно понять через модель «навязанного консенсуса».

В 1990-е годы в России был достаточно высокий уровень политического плюрализма. Это означало, в частности, что различные группировки элит имели возможность формировать свои «политические представительства»: у них были свои газеты, общественные организации, свои партии. Они конкурировали в публичном пространстве за голоса избирателей. Элиты содержали партии, а партии приносили им голоса, и эти голоса использовались в межэлитном торге. Переворот, который произошел в политической системе России в 2000-х годах, состоял в заключении пакта, согласно которому элитам было запрещено публично конкурировать (помните: «бизнес не должен лезть в политику»). Элиты, согласно требованиям этого нового порядка, должны были решать свои проблемы в закрытом кругу, ориентируясь на «внутренний арбитраж», а не мобилизуя в свою поддержку население. Это и есть принцип навязанного консенсуса, который обеспечил консолидированность элит.

Для поддержания такой системы необходимо наличие «кнута и пряника», чтобы наказывать нелояльных (в этом и состояла политическая подоплека дела ЮКОСа) и поощрять лояльных (прикармливать их). Однако еще для этого важна поддержка режима снизу. Если режим и его лидер популярны, то стимулы для элит выходить из режима навязанного консенсуса слабы. Успех конфронтационной политики будет минимальным. Конформистская стратегия в этих условиях выглядит более рациональной для элит. Особенно если «пряников» много.

 

Отсюда мы можем видеть, каким образом сдвиги в общественном мнении влияют на динамику политического режима. Общественное мнение, массовые запросы не являются фактором, который приводит к изменению политической системы. Но его сдвиги влияют на те модели взаимоотношения элит, которые возможны в данной ситуации, на стратегии элит. Когда поддержка политической системы падает до определенных уровней, стратегия конформизма становится уже не столь безусловно выигрышной и единственно возможной. Те правила, то соотношение сил, которое обеспечивало консолидацию элит в рамках «навязанного консенсуса», подвергается перегрузкам и дает трещины. Это, в конце концов (иногда не вполне линейным образом), и приводит к расколу элит, после чего начинаются действительно серьезные политические потрясения.

Не стоит, впрочем, относиться ко всему сказанному как к непосредственному прогнозу. Нас в данном случае интересует модель. Ее логика предсказывает такие-то последствия. Будущее либо продемонстрирует ее работоспособность, либо укажет на неучтенные факторы. Но еще более неправильно принимать временные равновесия за долгосрочные.