Дмитрий Быков, Дмитрий Быков

Две главных премьеры недели — фильм «Жить» Василия Сигарева  и квазидокументальный (то есть мокументальный) сериал «Россия. Полное затмение» Андрея Лошака, выпущенный каким-то чудом на НТВ. Эти картины лучше почти всего, что делается сегодня в российском кино и на телевидении, и обе они оставляют зрителя — по крайней мере, меня — в состоянии смутного раздражения: бывает хорошо сделанная вещь — но не вовремя, или отлично задуманная вещь, но недотянутая, или несоответствие между сюжетом и приемом, и все это мешает с облегчением вздохнуть «ну наконец-то». Потому что точное авторское попадание — это всегда облегчение: вот, ты чувствовал, а кто-то сформулировал; значит, мы не сошли еще с ума и все понимаем правильно. Скажем, муратовский «Астенический синдром», при всей его безусловной мрачности, а иногда и страшности, это облегчение давал, и зритель был не только угнетен, но и счастлив. Сигарев и Лошак, каждый по-своему, точно что-то угадали — но собственным примером обозначили, пусть от противного, главную беду современной России. Жанр уже сменился, а она этого еще не понимает. Более того: само понятие «поэтики сюжета и жанра», о котором Ольга Фрейденберг написала целую книгу, как-то удивительно у нас не приживается, и это, пожалуй, основная проблема сегодняшнего дня. Не надо думать, что это проблема чисто эстетическая: она как раз скорее нравственная. Трагедии у нас происходят в жанре фарса — не только от бесконечного повторения, а от жанровой путаницы. В этом, и только в этом, причина той тошноты, которая мучает все большее число российских граждан без всякой видимой причины.

 

«Жить», безусловно, лучше «Волчка», который автору этих строк напоминал манную кашу на крови, и об этом прогрессе говорят решительно все, кто посмотрел оба фильма. «Я не люблю «Волчок», но...» Автору не привыкать к подобным конструкциям: почти после каждой своей публикации, не говоря о книгах, он читает или слышит: «Терпеть не могу Быкова, но...». «Жить» отличается от «Волчка» прежде всего отсутствием новодрамской установки на максимально ужасное, на «Вот что я еще знаю!», на упоение мерзостью под предлогом войны с ней. Правда, концентрация ужасного тут все равно избыточна и недостоверна, но поверим автору — в России живем. Может такое быть, чтобы у женщины муж погиб на некоей опасной работе, допустим, в шахте? Может. Могла она после этого запить, да так, что у нее дочерей-близнецов забрали в детдом? Наверное. Могли ей после исправления и духовного перерождения вернуть этих дочерей? Допускаем. Могли они по дороге к ней погибнуть в автокатастрофе? Могла она после этого сойти с ума на их похоронах, выкопать их ночью из могилы, проломив башку охраннику кладбища, принести домой, уложить в кровать с куклами, а при попытке забрать их у нее — пустить газ и взорвать дом вместе с собой? Могла, вероятно. Не такое бывает. Бывает, что вузовский преподаватель набирает кредитов, из-за долгов убивает однокурсницу, а потом и ее мать, а на стене кровью пишет: «Free Pussy Riot». Вопрос о достоверности и психологической убедительности в России вообще пора снять: в стране без тормозов возможно все, причем на ровном месте. Невозможно одно — рассказать эту историю приемами триллера, стивенкинговской страшилки. А других приемов автор не знает: он ведь тоже зависит от среды и подняться над ней пока не может.

Это еще нормально, когда мертвые в фильме Сигарева начинают воскресать и являться живым: они ведь все равно с нами — те, кого мы любим. Для нас они живые, ничего фантастического тут нет. Фантастика простительна и уместна — непростителен дурной вкус, неумение задержаться на грани. То есть когда мать в кухне купает двух своих воскресших девочек — в полном безмолвии, без слова, без улыбки — это искусство, и тут бы остановиться. Но когда упомянутые девочки, щедро перемазанные зеленкой, сидят на кроватках и вертят в руках кукол, а куклы начинают хором говорить: «Потанцуй со мной! Покружи меня!» — это другая стилистика, из другого фильма, из «Мертвых дочерей», допустим, Павла Руминова, хотя и там это было бы не вполне уместно. И таких переборов у Сигарева очень много, и проистекают они от вполне понятного недоверия к зрителю: он может сколько угодно говорить в интервью о том, что от зрителя не зависит, и все-таки ему постоянно хочется ударить его ниже пояса — какая же тут независимость? Вообще, «Жить» — удивительно нецеломудренное кино, в том смысле, в каком, допустим, Толстой говорил о Леониде Андрееве: он описывает в «Рассказе о семи повешенных» последнее свидание родителей с сыном, сын приговорен, родителям разрешено увидеться с ним в последний раз. «Я, —говорит Толстой, — я! не решился бы такое описывать, а он берет и описывает...» Дело не в том, что Толстой здесь ставит себя чересчур высоко; напротив — он сознает свои границы. В известные моменты жизнь становится иррациональна, простите, что приходится напоминать об этой азбуке; без этого чувства иррационального лучше не браться за пограничные темы и состояния. В миг последнего свидания с родителями герой Андреева замечает, что жалкий сюртучок отца отчищен бензином, и автору кажется, что это убойная, трогательная деталь, — а это деталь сопливая, не дотягивающая до уровня той трагедии, которую он переживает; очень может быть, что он почувствовал запах бензина и что-то такое в этой связи подумал, но сама эта деталь из другого ряда, и Толстой это чувствует, а Андреев — нет. Когда у Муратовой женщина после смерти мужа, совершенно ее раздавившей, приводит домой первого попавшегося алкоголика, а потом с воем его выгоняет — это именно та мера иррациональности, которая соответствует общей невыносимости жизни, «жизни после смерти», о которой и Сигарев пытается говорить. И у Сигарева подозрительно много цитат из Муратовой — из «Чувствительного милиционера», в частности, только милиционеры у него совсем уж бесчувственные, и сцены с ними как раз лучшие в картине. Но он злоупотребляет кровью, вид которой его прямо-таки завораживает; кровь в таких количествах хороша в «Техасской резне бензопилой». Мне возразят, что к подобному кинематографу вообще нельзя предъявлять эстетические претензии, — но я отвечу, что очень часто режиссер инстинктивно выбирает такие темы именно для того, чтобы потом нельзя было предъявить эстетические претензии. Когда популярный московский режиссер берется ставить шоу «Подари жизнь» — он тем самым вовсе не выводит себя из эстетического поля, напротив, только в эстетических категориях о нем и можно говорить. Как сказал однажды Синявский, эстетика — вещь более чуткая: этику можно заболтать, а на уровне эстетического качества фальшь вылезет всегда. И у Сигарева эта фальшь периодически вылезает (в «Волчке» торчала из каждого кадра): видно, что помимо экзистенциальной проблемы, которая его действительно волнует, он занят еще и рядом проблем гораздо более низкого разбора: позиционированием себя, пуганием зрителя, завоеванием зрителя западного, фестивального... И такое смешение особенно обидно — в «Волчке»-то обижаться было не за что, а в «Жить» есть настоящие удачи. Такая удача, скажем, финал, где наркоманка Гришка, у которой мужа убили, едет оформлять документы и организовывать похороны. Она сидит на автобусной остановке и жует крекер, купленный рядом, в празднично разукрашенном ларьке. И эта минута экранного времени мощней и точней, чем все кровавые лужи в предыдущие сорок минут.

Российскому кино вообще присуще — не знаю, как это назвать, — отсутствие смирения перед материалом. Вот есть отличный режиссер Владимир Хотиненко, которому одинаково доступны и народная драма, и постмодернистская комедия, и патриотический сериал. Но снимать религиозную драму он не может, ему это нельзя, в мире сейчас вообще пара-тройка режиссеров, которые могли бы снять «Попа», и едва ли пара писателей, которые могли бы это написать. Может, возьмись за эту тему Рушди, а экранизируй Малик, — могла бы получиться убедительная история о священнике, перешедшем на сторону оккупантов из самых благих намерений, и то не факт; но когда роман пишет Сегень, а снимает Хотиненко, — получается профанация, после которой тему надо долго реабилитировать. Надо четко сознавать, что наш сегодняшний профессиональный уровень — это касается и литературы, и кино — элементарно недостаточен для того, чтобы говорить о действительно серьезных вещах; отсюда и неудача почти всего русского артхауса, когда он берется за подлинно трагический материал. Тогда может спасти гротеск на грани черной комедии, как выручил он, например, Звягинцева в «Елене», — но Звягинцев потому и побеждает, что он сознательный, априорный минималист. Он не говорит о главном и не показывает его, у него все в умолчаниях, он и в жизни избегает прямого разговора, потому и «производит впечатление» по принципу «молчи, за гения сойдешь»; а возьмись говорить прямо, боюсь, мы увидели бы все ту же нищету. Так что Сигарев еще и честнее. Но не придуман еще жанр для новой русской действительности, в этом ее главная проблема. Лично для меня очень утешительно, что Сигарев собирается снимать комедию: может, действительно все прежде всего смешно?

 

Однако другая показательная неудача — случай Лошака — состоит как раз в том, что для этого смеха тоже нужен новый, еще небывалый жанр. Россия не успела толком наиграться в mocumentary, — кроме «Первых на Луне», вспомнить почти нечего, — а глядь, уже и оно устарело. Вот снял Лошак «Полное затмение», над которым работал почти три года: получилось амбициозно, ярко, ошеломляюще, с привлечением знаковых персон, с чудесами монтажа и тонкими шуточками закадрового текста; и не попал, что ты будешь делать. Наверное, его радует тот факт, что многие принимают его розыгрыши за чистую монету и часами перетирают в блогах, правда ли, что у нас вся элита подсажена на стволовые клетки, — но вряд ли, скажем, Шишкина или иного русского реалиста обрадовал бы тот факт, что репродукции их пейзажей иные готовы принять за фотографию из календаря. Тут дело не только в глупой аудитории, а в авторе, который не сумел толком подняться над материалом. Видимо, пародийная квазидокументальность не соответствует уже той стилистике, в которой развивается русская жизнь; если это можно принять за правду — значит, это не искусство. В конце концов, удачные mocumentary делал в России, по-моему, один человек — Андрей И, он же Хорошев, человек, рискну сказать, почти гениальный и столь же безумный, почему его искусство и ценится по-настоящему очень немногими. Конечно, сильнее всего он не в «Перехвате», а в «Телевидении специального назначения», где умудряется придумывать достоверные — и вместе с тем по-настоящему сумасшедшие конструкции; таким же был и его фильм «Конструктор красного цвета», после которого многих рвало, а все-таки сама идея была красива, убедительна и превосходно изложена. Вся проблема в том же: у Андрея И есть чувство стиля, есть представление об эстетике безобразного, есть умение пройти по грани между иррациональностью и достоверностью, то есть имитировать действительность так, чтобы это было искусством. У Андрея Лошака этих способностей нет. Писать очень хорошие колонки и снимать очень хорошие репортажи он может, а сделать пародию на современность — нет, потому что эта современность сама уже пародия. Рассказать выдумку о православном олигархе Сотникове, меняющем жен, как Синяя Борода, — может, но переиродить Василия Бойко-Великого — уже вряд ли. Нет подходящего инструментария, чтобы опередить русскую действительность в деградации. Грубо говоря, аналогия тут с математикой: есть формулы, позволяющие получить бесконечно много простых чисел, но до гипотезы Римана (до сих пор не доказанной) не было способа получить их все, понять, откуда они берутся. Чтобы снять действительно смешное кино о русской жизни, которое оставалось бы при этом не только фельетонной шуткой, а неким ключом к происходящему, — нужно обладать иной высотой взгляда, нужно, иными словами, находиться вне этой реальности, а такое и Пелевину не всегда удается. В девяностые, скажем, удавалось, а сейчас, судя по последним сочинениям, уже нет. Ничего не поделаешь, общая деградация социума неизбежно сказывается и на художнике, метафизических возможностей которого уже недостаточно, чтобы взглянуть на ситуацию — и на самого себя — сверху. Возможно, именно поэтому некоторые пытаются взглянуть снизу, опередить в падении — такова, на мой взгляд, мотивация лоялистов, сочиняющих письма в поддержку власти; но дьявол, как многажды говорилось, плохой помощник и любит пошутить. Низвергнуть-то он низвергнет, но и дар отнимет — и что ты тогда будешь делать в этой, с позволения сказать, бездне?

Оппозиция не может быть лучше власти — это аксиома. Но художник обязан быть умнее материала — и это тоже аксиома, о которой мы подзабыли. В любом случае спасибо тем, кто нам об этом напомнил. Они обозначили главную проблему современной России. Мы все понимаем, где находимся и куда катимся. Задача состоит в том, чтобы стать лучше этой среды, — а мы все еще стараемся ей соответствовать и принимаем это за адекватность. Мимо.